«И вот уже, как писал негодующий летописец, «окаянные немцы прошибошася великой свиньею» — излюбленным в ту пору немецким бронированным строем кованой рати — поперек всей Псковской земли. Еще немного — и вот железное рыло чудовищной свиньи этой вплотную соткнулось бы где-то в пределах новгородских с косматой, злой мордой татарской лошади.
Но тут с челобитьем слезным послали новгородцы к великому князю, к Ярославу Всеволодичу: «Дай нам сына своего на княженье опять! Но он младшего дал им сына своего, Андрея. И вновь зашумело над Волховом, будто темные боры в бурю, у белокаменных стен Софии, всевластное вече Новгородское и уж владыке своему, епископу Спиридону, с «боярами лучшими» велело идти с челобитьем новым: «Не младшего, но старшего дай нам сына твоего, Олександра, — Олександра дай нам!»
И сжалился князь великий Ярослав и не вспомянул им непрестанные их неправды и крамолы, ибо уж не один тут Псков, не один Новгород, а всю Землю Русскую пришло время заградить рукой крепкою и мышцей высокою, и дал-таки им сына своего старшего Александра, который столь недавно был изгнан из Новгорода боярами новгородскими — теми, что держали торговлю с немецкими городами и Готским берегом.
Юноша Александр — тогда всего лишь двадцати двух годов — с новгородцами да с владимирцами своими на Чудском, у Вороньего камня, расхлестал бронированное рыло вражеского чудовища, этого тысячеголового железного кабана, и кровь его хлынула черным потоком, разъедая апрельский хрупкий лед. И была тут сеча — злая и великая — и немцам, и чуди, и датчанам; гром стоял от ломлений копий, и звук от панцирного и мечного сеченья — будто льды двинулись! И не видать стало льду — залило кровью...
Дали немцы плечи свои! А наши гнали их, иссекая этих рыцарей-гладиферов, то есть меченосцев, — гнали на протяжении семи верст, по льду, вплоть до Суболического берега, и не было им куда убежать, укрыться на ледяной ладони, на гладкой, на многоверстной! Пало их бесчисленное множество. Взошло солнце — и вот стальные туши убитых рыцарей там и сям сверкают на льду. Так, когда в апреле приходит пора погреба набивать льдом на лето, и примутся мужики ломами, пешнями колоть и взламывать лед на озере или на реке, и засверкают по всей площадке наваленные в груды льдяные глыбы, матёрые кабаны льда, доколе не погрузят их на телеги и не повезут в сырую, темную ямищу, — так вот и рыцари лежали — застывшие — в холодных, сверкающих панцирях своих.
И вот отгремела великая Ледовая битва, и сам прецептор ордена, утупя очи, с высыпавшей на бледные щеки рыжей щетиной, с веревкой на шее, с заброшенными на крестец и связанными руками, идет, по-волчьи выбуривая очами на псковитян, за хвостом белоснежного коня, на коем высится отрадно дышащий Александр.
А позади и остальные ступают, проходя тесниною псковичей, — пятьдесят знатнейших, верховных рыцарей отныне в веки и в веки посрамленного ордена!..
И того же лета уже присылают немцы послов именитых с поклоном: «Все вернем Великому Новгороду, что заяли мечом, — ото всего отступаем. Дайте нам мир!..»
И — «даша им мир, на всей воле своей, на Новгородской». И успокоилась Земля от войны. И принялася врачевать свои лютые раны и великую свою кровавую наготу, ибо и татары не грабили так, не наготили, как грабили — и людей, и землю, и дома, и овины — эти окаянные.
Скорбя и негодуя, писал во время самой осады псковский- летописец, инок Спасо-Мирожского монастыря, быть может за эти-то как раз строки и умерщвленный немцами: «Окаяннии же немчи льны со стлища посымаша, и из овинов лен выгребоша, даже и до костры. И тако на возы поклаша к собе».
Знал великий магистр, не хуже, чем купцы Любека и Гамбурга, что этот «шелк русский» оборачивается для Руси и серебром, и золотом, и корабельною снастью, и дамасскою сталью мечей и кольчуг, и медью, и оловом, и свинцом, и многим, многим другим, что ввозилось из-за моря».
// Югов А. Александр Невский: роман.